Второй день рождения

Вчера был второй день рождения Альфреда. Ровно семь лет назад его спасли, вытащили из комы и дали возможность жить дальше. Он решил остаться. Магические числа: это был его сороковой день жизни и еще девять дней после этого он был в реанимации, между небом и землей.

Наверное, в чем-то этот день рождения даже важнее того дня, в который он родился – потому что именно в этот день мы сели на аттракцион «американские горки особого родительства»: каждый день с тех пор несет и восхищение и борьбу, и радость и расстройства. Я еще далека от категории блаженных родителей, которые говорят, что исключительно благодарны своему ребенку за то, что позволил именно им заботиться о нем. Да, это большая честь, это большой пинок, чтобы никогда не стоять на месте, но это и иступляющий, часто кажущийся бессмысленным, ежедневный труд – и я имею в виду просто труд быть родителем, заботиться и любить, а не занятия «по Доману», диеты или другие способы восстановления и поддержки.

Семь лет назад было пусто, непонятно и больно. Я помню, во что я была одета, черный юмор в машине скорой помощи («трясет так, что если ты еще не покойник, когда тебя туда положили, то точно станешь им по дороге») часы ожидания во дворе больницы, попытки сцедить молоко в пластиковый стаканчик … Это было воскресенье, плюс последний летний государственный праздник в Казахстане, все были где-то за городом или туда собирались. Я помню, как вышла сестра и сказала, что забирает малыша, мое «а как же я» ? – Я впервые с ним рассталась. Я не помню имени хирурга, который делал операцию, но я помню его руки и снимок компьютерной томографии, который он держал в руках, я помню его фонарик, которым он светил Альфреду в глаза. Я помню боксы, с которыми кто-то отправился в центр переливания крови. Я помню, как меня отправили в ближайшую аптеку за памперсами, лекарствами и бритвой. Ему обрили волосы для операции, и с тех пор у него на голове растет густейшая шерсть.

А потом, когда операцию сделали, Альфреда отправили в реанимацию, и мой ад перешел из острой стадии в хроническую. Мы вернулись домой, и это было так пронзительно больно: детская кроватка, пара игрушек, одежда, но малыша с нами нет. В больнице нам сказали звонить на следующий день, и мы ждали утра. Не спалось, и рано утром мы отправились в парк, где были белки, там был еще дедушка, который приходил кормить их с руки каждое утро. Мы еще несколько дней подряд ходили в парк, и теперь каждый раз, когда я вижу белок, я вспоминаю это утро последнего летнего дня. Потом мы шли в храм в том же парке, ставили свечи и молились … 

Мы все еще были, по большому счету, в неизвестности, потому что малыша все еще нельзя было видеть, слышать, держать на руках, нельзя просто потому, что не пускают – такие правила. Я ездила в больницу по два раза в день, привозя сцеженное молоко (которое один врач брал – «конечно везите!» (его потом выливали и отдавали мне пустые банки), а другой нет – «у нас есть смесь»), утром в ожидании, что врач расскажет что-то о состоянии малыша, вечером – в надежде, что меня пустят к нему хотя бы на десять минут. О состоянии мне говорили такими словами: «Вам только нужно ждать, это инсульт, все будет налаживаться постепенно», или: «Состояние стабильное, все в порядке», или еще: «К сожалению, порадовать вас ничем не могу, улучшений нет!», - и это все об одном и том же, просто сказанное разными людьми. Одна врач меня пускала «пока никого нет», другие смотрели крайне удивленно на меня в халате и качали головой. Пока, наконец, та, которая говорила «порадовать вас ничем не могу», не позвонила и не сообщила, что нас переводят «в палату», мне срочно нужно собрать тапочки и халат. Мне потом сказали, что именно в ее смену детки выкарабкиваются достаточно, чтобы перевести их из реанимации в отделение.

Встреча была бурной: комок, завернутый в пеленки, совершенно тощий, будто побывавший в Освенциме, жадно схватил мою грудь, что-то там насосал и уснул на несколько часов от истощения от кормежки. Три недели тюремного заключения, с прогулками по коридору и переговорами через окно – это, наверное, отдельная история, никто из европейских родственников не мог в это поверить. Пока однажды заведующая не сказала на обходе: «О, ну этот уже хорош, совсем же был тряпочкой, на выписку !» Я позвонила мужу: «Твоего сына обозвали тряпкой, приезжай !»

В общем, все это я вспоминала позавчера вечером, когда все уснули, и я приводила дом в относительный порядок. Я, наконец, готова это вспоминать и как-то обрабатывать. Праздновать второе рождение. Как мы праздновали ? Шампанского не пили и даже пирогов не пекли.

Вчера был замечательный теплый день, дети почти 3 часа ездили на велосипедах по паркам, я привезла их домой уставших к половине пятого, и подумала: «Ну уж сегодня до ужина не успеет случиться никакого безобразия!». Как же. Пока я кормила младшего, старшие дети (одетые в специальные фермерские комбинезоны, чтобы на пачкать одежду) вышли на участок, затащили в грязь (где вообще-то посеяна трава) самосвал и экскаватор, и начали принимать грязевые ванны. В этот раз они просто превзошли себя – Аделина укатала Альфреда в грязи так, что не было видно ни его лица, ни волос, ни синего цвета комбинезона. Когда они решили зайти домой (что вообще-то должны делать через гараж, предварительно сняв комбинезоны и сапоги), то пришли к входной двери и стали стучаться своими черными ладошками, испачкав все, что можно было там испачкать. Я орала от ярости, я отправилась за шлангом, чтобы сбить с них (и техники) всю грязь водой за домом. Аделина отмылась довольно быстро и отправилась греться в душ, а вот Альфреда пришлось отмывать долго, и все равно грязь стекала по его лицу …  я сердилась, мне было смешно и жалко одновременно. И вдруг я вижу – он бежит за мной грязный, плачет, а под носом у него усы и борода (пока от грязи), и вот я уже могу представить, что он такой через несколько лет бежит … и мне уже просто смешно. Пока все и вся мылось, я решила в наказание оставить семью без ужина, ибо затевать готовку было поздно. Оба старших были одеты в пижамы и отправлены по постелям. Конечно, они там надолго не остались, Альфред проспался и вышел часам к восьми, оба плакали «мы такие голодные» … отличный способ заставить детей есть овощи, я вам скажу: они просто тряслись за очередным «огурчиком» или «морковкой».

К чему это я все: чем больше смотрю на него, тем больше думаю, что он выкарабкается. Мне не нужно уже сидеть над ним и наблюдать, больше ли в нем жизни, чем нет, или наоборот (я не смогу это объяснить лучше, может кто-то ловил подобные ощущения). Он сможет, что бы ни случилось, он выстоит.

Он ездит на велосипеде – к нашему удивлению. Он говорит по-английски с новозеландским акцентом. Он не читает стихи, но как-то изъясняется на трех языках и начинает рассказывать истории. Он плавает, используя обе руки (я так и не научилась плавать лучше, чем по-собачьи), он водит газонокосилку (я тоже ее не освоила), у него рождаются очень интересные идеи. Он спорит и напоминает. Он поет песни, которые я не знаю. Он сводит меня с ума. Он просит прощения и спрашивает, как прошел мой день. Он - мой доктор Джекил и мистер Хайд. Американские горки продолжаются, к лучшему или нет. Это больше жизнь, чем нет; это больше подарок, чем нет.

Я – далеко не идеальная мама. Я даже далеко не та мама, которой мне хотелось бы для него быть. Я идеальна только в том смысле, что другой мамы у него нет, как и у меня нет другого первого сына. Как я часто говорю ему, из всех моих Альфредов, он – самый любимый Альфред. Из всех его мам, я – самая любимая мама. Поздравляйте !